Да нет Тайгерол,здесь всё немного шире,мягко говоря.Вот часть из откровений,того самого прототипа Руськи Доронина.Я многое сократил,но всё равно получилось объёмно,как говорится,из песни слов не выкинешь,согласитесь,что для объективности,одних вздохов бесноватой мадам Новодворской и ей подобных общечеловеков недостаточно,а вгляд,лично знавшего Солженицына человека,как минимум интересен.
...На фасаде Театра на Таганке огромный транспарант:
"Посвящается друзьям по Шарашке".
Представился заместителю директора театра и попросил выделить мне один билет. Оказалось, что все билеты скуплены фондом Солженицына и распределением приглашений занимается Виктор Александрович Москвин.
С большим интересом выслушал он меня и обещал помочь. На следующий день Москвин довольно сухо ответил мне:
— Билетов нет, ничем помочь не могу. Даже дипломатам и то не всем хватило.
— При чем тут дипломаты, спектакль-то посвящается друзьям по Шарашке!
Но ответа не последовало.
Видя все это, Ирина Сергеевна — ответственный работник театра, отдала мне приглашение, которое она приготовила для своей дочери, за что ей большая благодарность.
Отгремели фанфары хорошо организованного шоу в Театре на Таганке, смолкли голоса Шарашки, прекратились бесконечные движения артистов по кругу, и на сцену вышел Солженицын. Приняв поздравления и подарки от высокопоставленных государственных деятелей, он с театральным жестом сообщил, что отказывается принять орден Андрея Первозванного от "верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния".
Выражая особую благодарность за спектакль, Солженицын сказал:
— Поражен, как это удалось Любимову сконцентрировать в одном спектакле большой роман!
А я был поражен, как это ловко удалось Любимову, не раскрыв истинного сюжета романа "В круге первом", получить от автора такой восторженный отзыв.
Маловероятно, что Юрий Любимов не знал истинного сюжета романа "В круге первом", не знал, что Лев Копелев в воспоминаниях "Утоли мои печали" пишет о причастности Солженицына к разоблачению дипломата Иванова. Это, очевидно, и побудило Солженицына переработать роман, где Нержин (Солженицын) категорически отказывается от предложения Рубина (Копелева) принять участие в этой "игре".
Скорее, Юрий Любимов сознательно, в угоду юбиляру и при молчали¬вом его согласии исключил из сценария "Шарашки" действительную историю и оставил за кадром конфликт между Рубиным и Нержиным — помогать или не помогать органам КГБ.
И, уж без всякого сомнения, Солженицын, знавший все это не меньше, чем я, должен был бы выразить свое принципиальное несогласие с такой искаженной трактовкой романа, но промолчал.
Закончилась официальная часть вечера.
Предъявив специальное приглашение и пройдя тщательный досмотр бдительной охраны юбиляра (обшарили только взглядом, шмон не делали), поднялся в верхнее фойе театра и сразу оказался в обществе отнюдь не "друзей по Шарашке". Дипломаты, политические деятели, руководители фракций Госдумы, артисты. Частая иностранная речь. Официанты во фраках с бабочками, дорогие вина с изысканной закуской. Напоминало все это скорее какой-то царский прием, чем встречу с бывшими политзаключенными. Одним словом — "пир во время чумы".
Нельзя не согласиться здесь с Александром Исаевичем, сказавшим: "Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!"
Выпив пару рюмок водки с Сашей Цурканом — исполнителем роли Руськи Доронина, — представился Наталье Дмитриевне Солженицыной.
— Помню вас, помню хорошо по Нью-Йорку, — ответила она.
Затем пробился к юбиляру, назвался и поздравил его с днем рождения.
Быстро встав со стула, Александр Исаевич с широкой американской улыбкой поблагодарил меня за поздравление. Потом бросил на меня при¬стальный взгляд, наклонился и произнес скороговоркой:
— А на тебя-то мне все еще пишут.
Не успел я даже от неожиданности и сообразить, что же ответить на это многозначительное "изречение", да сказанное в таком тоне, что было скорее похоже на обвинение, как быстро подошла к нему Наталья Дмитриевна, что-то проворчала, взяла его под руку, отвела в сторону и усадила на стул.
Не стал я больше подходить к Александру Исаевичу и выяснять что-либо, решил не беспокоить его в такой торжественный для него день.
Оказывается, "всё еще пишут"...
А началось это в 1992 году в США.
По неопытности имел неосторожность поверить настойчивой рекламе в русскоязычной газете "Новое русское слово", призывавшей вступать в Международную ассоциацию бывших советских политзаключенных. Про-поведовались благородные цели. Вступил. Переехал в Нью-Йорк. И вскоре убедился, что эта Ассоциация -— фиктивная и существует только на бумаге, а ее "президент", прикрываясь именем бывших советских политзаключенных, занимается исключительно вымогательством денег у доверчивых людей и благотворительных организаций США неизвестно для кого и для каких целей. Да и прошлое этого "президента" оказалось не такое уж и славное, как он об этом везде распространялся. Таких "международных ассоциаций" в США хоть пруд пруди. Здесь это, оказывается, бизнес. Посчитал это кощунством и выступил в печати с критикой такой деятельности "президента". И вот тогда и началась, действительно, "заваруха — типично эмигрантская".
Вскоре эти дельцы развернули против меня беспрецедентную клеветническую кампанию в США и даже в Москве. Сделали из меня "провокатора КГБ" и даже "стукача".
"Будешь знать, как мешать нам делать деньги!"
Обо всем этом написал А. И. Солженицыну и получил ответ:
"Дорогой Сережа!
Да, мне присылали статьи против тебя. Я их не читал за недостатком времени. Заваруха — типично эмигрантская... Всего тебе доброго, жму руку.
Солженицын. 6.08.93 г."
Не читал, так не читал. Только не ясно было — как можно знать, что статьи против меня, не читая их?
Все это было давно и почти забылось.
Но когда, спустя столько лет, я вновь услышал об этом от своего "приятеля по Марфинской шарашке", да в такой необычный для него и меня день, да в таком еще тоне, подумал: "Нет, читал Александр Исаевич все те "статьи против меня" и те, которые он получал после. Читал и, возможно, перечитывал, а за "недостатком времени", приняв их к сведению, от меня отделался хитрой отпиской: "Не читал...". Ведь я занимаюсь глобальными вопросами — спасаю сразу все человечество!".
А вот если бы Александр Исаевич спустился на грешную землю, то без труда бы установил, что присланные ему сведения обо мне в судебном порядке признаны не соответствующими действительности и порочащими мою честь, достоинство и деловую репутацию.
Установил бы, что клеветники ссылаются на А. И. Солженицына, прикрываются его именем, утверждают, что в романе "В круге первом" он использовал Никифорова для создания "ведущего стукача КГБ" в образе Руськи Доронина. Ведь это же ложь, это дезинформация. И кому, как не Солже¬ницыну, опровергнуть эту преднамеренную клевету, ведь "чистая совесть, как горное озеро, светит из его глаз, очищенных страданием, безошибочно видящих муть в других глазах".
Но однако же он "за недостатком времени" не сделал этого, посчитал это "заварухой" и отписался по "форме № 1", по которой он защищался от назойливых начинающих авторов, — "не читал".
Это мы, простые люди, читаем и пишем все подряд. А "избранные", видимо, пишут и говорят то, что им выгодно говорить и писать в данный момент.
Тогда как же понимать все те обращения Солженицына в мой адрес?
Выходит, писал все это мне Александр Исаевич неискренне, а просто потому, что надо так писать.
С грустными мыслями поздно вечером покинул я Театр на Таганке. Не ожидал я услышать и увидеть всего этого, не ожидал. Как ни старался разглядеть в лице Александра Исаевича хоть каплю чего-то похожего на бывшего политзаключенного, так и не увидел. Увидел лишь высокомерие человека, добившегося всего, чего хотел, человека, присвоившего себе моральное право быть проповедником моральных ценностей и обличителем пороков, способного легко бросить обвинение другому, не имея на то ника¬ких оснований, человека с претензией быть мессией.Вспомнились мне слова покойного Вадима Михайловича Борисова, которые он сказал перед моим отъездом в США в январе 1992 года:
— Учти, Сергей Николаевич, что Александр Исаевич сейчас не тот человек, кем он был раньше.
Тогда я не придал значения сказанному, да и повода размышлять об этом не было.
А, действительно, кем он был раньше, до его широкой известности? И каким он стал после того, как на него свалилась внезапно известность мирового масштаба?
Не создали ли мы себе миф?
Эти вопросы много месяцев не давали мне покоя.
И за ответом я обратился к отечественному изданию "Архипелага ГУЛАГ", к другим источникам, к воспоминаниям хорошо знавших его гулаговцев и его бывших друзей детства.
Почти десять лет смотрел я на "Архипелаг ГУЛАГ", на эти шесть книжек в малиновом переплете, подаренных мне "Московским мемориалом" в 1990 году, на это "посвящение всем, кому не хватило жизни об этом рассказать", смотрел как на священное писание — не прикасался.
И наконец вынужден был прочитать.
Двоякое сложилось у меня мнение: с одной стороны — творческая лич¬ность, прошедшая гулаговские лагеря, Нобелевский лауреат, с другой — белетрист с придуманными диалогами, с необоснованными утверждениями, поднявшийся первым на волнах раскрытия репрессий, с односторонней оценкой жизни нашего общества в тот период. Все это дало возможность западной элите сделать Солженицына своим знаменем.
"Опыт художественного исследования" — что это такое?
В беседе со студентами-славистами Цюрихского университета 20 февраля 1975 года на вопрос: "Почему в “Архипелаге ГУЛАГ" подзаголовок "Опыт художественного исследования?" — Солженицын ответил:
"Художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного. Художественное исследование обладает так называемым тоннельным эффектом, интуицией... И там, где научное исследование требовало бы сто фактов, двести, — а у меня их — два! три! И между ними бездна, прорыв. И вот этот мост, в который нужно было бы уложить еще сто девяносто семь фактов, — мы, художники, прыжком делаем образом, рассказом, иногда пословицей. Но очень во многих местах я должен был сопоставить показание одного-двух человек по совершенно непосвященной области и соединить их моим собственным опытом, иногда догадкой... ответственной догадкой".
Эту мысль Солженицын дополняет в телеинтервью на литературные темы с М. А. Струве (Париж, март 1976):
"Художественное исследование — это такое использование фактического не преображенного жизненного материала, чтобы из отдельных фактов, фрагментов, соединенных однако возможностями художника, — общая мысль выступала бы с полной доказательностью, никак не слабее, чем в ис¬следовании научном".
И вот, опираясь на догадки, пословицы, интуицию, рассказы, почти всегда эмоциональные, писатель безапелляционно утверждает, что в "Архипелаге" нет вымышленных событий, "а все было именно так".
Описывая следствие, он утверждает, что "по 58-й статье почти никогда не было выяснения истины..." и что "первое подозрение, донос сексота или даже анонимный донос влекли за собой арест и затем немедленное обвинение”. "Сплошное ощущение, что все сидят ни за что".
Не совсем это так, а вернее — совсем не так.
Следователь требовал от Солженицына связно объяснить, что же он и его "подельник" могли говорить с глазу на глаз? Пытался следователь выяснить истину, пытался.
То же было и со мною. 8 месяцев шло следствие. Казалось, все ясно. Что еще выяснять! Но, однако же, были допрошены шесть свидетелей, было произведено пять очных ставок, собраны множественные вещественные доказательства. И все лишь для того, чтобы доказать мою вину. Следствие старалось доказать и доказало. Другое дело — я ни в чем не признался. Но это не потому, что не была доказана моя вина, это был мой принцип — не признаваться. Я не стремился произвести хорошее впечатление на следователя, как Солженицын.
А что касается "ареста", а затем "немедленного обвинения по первому подозрению", здесь также большая натяжка. По первому доносу или подозрению человек лишь попадал в поле зрения органов НКВД, МГБ, КГБ.
Сидели все ни за что? Нет, это не так. За восемь лет заключения я невинных не встречал. При первом знакомстве все говорят, и я говорил, что посажены ни за что. А познакомишься поближе, узнаешь: или служил в не¬мецкой армии, или учился в школе немецкой разведки, или был дезертиром.
Касается это также и статьи 58-10 — антисоветская агитация и пропаганда. Часто и многие нарушали существовавший в то время закон. Я не хочу сказать, что закон был справедлив, я просто констатирую факты.
Александр Исаевич перечисляет аж 31 "простейший прием" ведения следствия, которые сламывают волю и личность арестанта, когда "сжимали череп железным кольцом", "опускали человека в ванну с кислотами", "голого и привязанного пытали муравьями, клопами", "загоняли раскаленный шомпол в анальное отверстие". Хватит, не хочу больше перечислять.
Утверждать подобное на основании догадок, интуиции, пословиц, эмоциональных рассказов, свидетельств третьих лиц, а порой и голословно, это, по крайней мере, несерьезно.
Ко мне, как и к Солженицыну, на следствии не применяли ничего не дозволенного. Правда, один раз просидел в карцере пять суток. Но это за то, что пошутил над следователем — обманным путем получил 50 рублей и использовал их.
Александру Исаевичу просто повезло. Просидел он почти двадцать лет в лесу штата Вермонт за высокой оградой и многого не знает из жизни "самого демократического" в мире государства. Попробуй пошути с полицией в Нью-Йорке. Попробуй не остановить автомашину по требованию полиции, сославшись потом на любовь к шутке. Полицейские шутить не будут, сразу наденут наручники, отвезут в полицейский участок, отберут автомашину. А если будешь выступать — намнут бока. Посидишь несколько дней, подумаешь — отпустят. А автомашину отдадут, когда уплатишь штраф в 500 — 600 долларов.
Это не шутки на Лубянке!
Про "муравьев с клопами" — не знаю, а вот в отношении "загонять раскаленный шомпол в анальное отверстие", то в США этот метод восприняли по-своему.
Года два тому назад в Нью-Йорке, в районе Бруклина, полицейские офицеры задержали одного пуэрториканца за какую-то мелочь. Он, видимо, стал “качать права” при задержании. Его привезли в участок и загнали в анальное отверстие еж для прочистки унитазов. Вот так-то! Сейчас идет суд. Конечно, виновные полицейские получат по за¬слугам. Я не хочу сказать, что это присуще всей полиции США. Возможно, это единичный случай, но ведь при желании и тут можно раздуть кадило, как автор "Архипелага" с "раскаленным шомполом".
Солженицын пишет: "В 1937 году в приемную Новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленым сосунком — ребенком ее арестованной соседки. "Подождите, — сказали ей, — выясним". Она посидела часа два — ее взяли из приемной и отвели в камеру: надо было срочно заполнить число, а не хватало сотрудников рассылать по городу, а эта уже была здесь". И я должен верить этому анекдоту? А ведь сочинитель настаивает: "Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом".
И такие безапелляционные утверждения автора можно приводить без конца. Достаточно и того, чтобы сказать: да, действительно, в такой большой стране, как СССР, да за такой большой период (1918—1956 гг.) кое-что и могло произойти с кем-то. Именно с кем-то. Но делать из этого такие тенденциозные обвинения, основываясь только на байках, ссылаясь на то, что "есть молва", — это, мягко говоря, непростительно...
И вот такой-то "опыт художественного исследования", по существу являющийся художественным произведением, был принят на Западе и у нас за истину в последней инстанции.
Выходит, что не напрасно все эти годы я не брал в руки солженицынское писание. А теперь не советую всем гулаговцам читать этот "опыт художественного исследования". Поберегите здоровье, братцы. Не для нас это чтение, не для нас...
...Николай Виткевич, осужденный по тому же делу за антисоветскую агитацию и пропаганду вместе с Солженицыным, во время следствия по его делу (оно началось, когда следствие по делу Солженицына уже закончилось), и после реабилитации имел возможность дважды прочитать протоколы допроса своего дружка. И его негодованию не было предела: "Он писал, что я с 1940 года систематически вел антисоветскую агитацию, замышляя создать подпольную подрывную группу". Это была крутая ложь! Следователь И. И. Езепов спрашивал затем: "С кем еще была у вас антисоветская связь?" Солженицын отвечает: "Кроме Виткевича и Симоняна моими единомышленниками по антисоветским взглядам были Ежерец Лидия Александровна, которую знаю с 1928 года по совместной учебе в средней школе в Ростове-на-Дону (им было по десять лет), и моя жена Решетовская Наталья Алексеевна. С ними я также вел разного рода антисоветские разговоры и переписку”. Виткевича это поразило: "Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его под¬пись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк. И — представьте себе! — в них содержались доносы на его жену Решетовскую и Лидию Ежерец".
Вот, оказывается, что "сплел" "правдолюбец", будущий лауреат Нобелевской премии своим "помутненным мозгом" про своих школьных друзей и про свою жену! Хорош "ложный путь"!
Положены на одну чашу весов хорошее впечатление у следователя, на другую — судьба своих школьных друзей и судьба собственной жены.
Н. Решетовская пишет: "Но стало ясно одно: проходило следствие не совсем так, как пишет об этом Солженицын в "Архипелаге". Вместо правдивого рассказа о своем следствии — умалчивание сути, многозначительные, но малозначащие фразы, которые не проясняют, а затуманивают картину. Зачем?.."
При реабилитации, послушав выдержки из прежних своих протоколов, Александр Исаевич воскликнул: "Не узнаю себя — как я мог это подписывать и еще сказать, что неплохо отделался и даже победил?"
Симонян долгое время ничего не знал о той давней, первоначальной (1945 г.) клевете на него.
В 1952 году его вызвал следователь и дал прочитать объемистую тетрадку в пятьдесят две страницы, исписанные хорошо знакомым ему почерком его школьного друга, Сани Солженицына.
"Силы небесные! — воскликнул потрясенный Симонян, познакомив¬шись с написанным. На каждой странице доказывалось, что с детства я якобы был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал своих друзей, и особенно его, Саню Солженицына, подстрекал к антисоветской деятельности".
А тот не отрицает, что в апреле 1952 года в Экибастузском лагере следователь предъявил ему бумажку с требованием допросить Солженицына в связи со следствием, начатым против Симоняна. И вот тогда уже "бронированный лагерник" Александр Исаевич послал их на ... Послать-то он послал, но — тетрадочку с доносом в КГБ.
Можно как-то понять его ссылку на молодость, неопытность, на "затмение ума и упадок духа" в 1945 году. А как оправдать свой второй донос, в 1952 году? Ведь здесь вполне зрелый человек (33 года), с хорошей памятью и ясным умом (поэмы сочинял в уме!), "бронированный лагерник" по собственному почину, собственноручно написал аж на пятидесяти двух страницах поклеп на своего школьного друга.
И когда Симонян в 1978 году осудил Солженицына за то, что он становится знаменем фашиствующей реакции на Западе, доносчик ответил:
"Ах, как жаль, что тебя тогда не посадили! Сколько ты потерял!.."
7 июля 1945 года решением Особого Совещания А. И. Солженицын был осужден на 8 лет лишения свободы.
Лагерная жизнь его началась в августе 1945 года в Подмосковье в Новоиерусалимском бытовом лагере, в 60 километрах от Москвы. Первое назначение — сменный мастер глиняного карьера.
Через неделю, как не справившегося с работой, его переводят на ручную погрузку глины в вагонетки, а должность мастера упраздняется.
"В оцепенении был мой дух от нескольких первых лагерных дней", — пишет Солженицын.
Вскоре, той же осенью 1945 года, Солженицына переводят в следующий лагерь — в саму Москву, на Калужскую Заставу. И нашего "мастера глиняного карьера" сразу назначают "заведующим производства" строительства 8-этажного жилого комплекса МВД СССР и “поселяют в особую привилегированную комнату придурков".
Это что-то невероятное! "Прежде меня, — пишет Солженицын, — тут не было и должности никакой. До чего же верным псом я, значит, выглядел".
Но удержаться на этой должности строителя, не имея специального образования, невозможно, кто бы тебя ни поддерживал. Хотя Александр Исаевич и пытался как-то удержаться — "писал энергичные докладные". О чем? О ком?
Прошло две недели, и Александра Исаевича переводят в бригаду маляров. Вот везение! Не имея и тут опыта работы...
Неожиданно его соседа по комнате — бывшего генерал-майора авиации Беляева, работавшего помощником нормировщика, отправляют в Бутырку, оттуда в Потьму. "Видимо, в Московском лагере сочли его опасным".
Освобождается давно желанная должность. И что же делает Александр Исаевич? "Так вот, не теряя времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика вместо генерала, так и не научась малярному делу. Но и нормировщиком я не научился, а только умножал и делил в свое удовольствие".
И вот как все эти перемещения по таким непыльным должностям он объясняет: "Как в бою, в лагерной жизни бывает некогда рассуждать: подворачивается должность придурка — и ее хватаешь".
Нет, разлюбезный Александр Исаевич, извините, это не так, такое сравнение здесь не годится. И я уверен, что все бывшие гулаговцы, читая это, смеялись. В лагерях так не было. В лагере "схватить не рассуждая" можно только "ОСО" — две ручки и колесо — тачку, возить глину. А на хоро¬шие придурочные места в лагере без помощи оперуполномоченного (кума) — не попадешь. "Чтобы добыть те посты, нужны пробойность, хитрость, подмазывание; чтобы удержаться на них — бессердечие, глухость к совести (и чаще всего быть стукачом), надо и “душу внести куму". Это ваши слова, Александр Исаевич! Только к себе вы их почему-то не относите.
Далее читаем в "Архипелаге": "В новых условиях я делал ошибку новобранца: я выделялся на местности. И снайперский глаз первого же кума, Новоиерусалимского, сразу меня заметил. А на Калужской Заставе, как только я из маляров выбился (а каким путем?) в помощники норми¬ровщика, опять я вытащил эту форму — ах, как хочется быть мужественным и красивым".
Это как? Стоит только надеть свою форму и стать красивым, как тебя тут же тащат к оперу-куму?
Нет, Александр Исаевич! Оставьте такие объяснения для кого-нибудь, а нам — бывшим зэкам ГУЛАГа — это не подходит.
Читаем: "Опять уютно обставленная комната, негромко льется мягкая, очень приятная мелодия из радиоприемника "Филипс". И на поставленный опером вопрос: "Ну, и как после всего происшедшего с вами, всего пережитого, — останетесь вы советским человеком?" — Александр Исаевич отвечает: "Я-то?.. д-да... советский...". — "Ну, вот, это другой разговор. Значит, вы по¬можете нам, мы — вам", — говорит опер. Солженицын подумал и поставил подпись — кличку "Ветров" — о продаже души для спасения тела". (Напрашивается, однако, перестановка времени и места событий. Возможно, Александр Исаевич и подзабыл немного. Скорей всего, завербовали его в стукачи не на Калужской Заставе, а еще в Новоиерусалимском лагере. Тогда все его удивительные перемещения с одной теплой должности на другую объясняются легко и просто.)
"В этот год, — пишет Солженицын, — я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за гриву не удержался — за хвост не удержишься. Начавший скользить — должен скользить и срываться дальше. Но что-то мне помогло удержаться. А тут меня по спецнаряду Министерства выдерну¬ли на Шарашку. Так и обошлось. Ни разу больше мне не пришлось подписываться "Ветров". Но и сегодня я поеживаюсь, встречая эту фамилию".
А так ли это? Чешский литератор Томаш Ржезач, работая над своей книгой ("Спираль измены Солженицына", 1978 г.), ездил в Караганду и беседовал с жившим там Михаилом Петровичем Якубовичем — крупным деятелем партии меньшевиков. В 1930 году Якубович был осужден и провел в заключении более двадцати лет. Он говорил Ржезачу о тех, кто присвоил Солженицыну кличку "Ветров": "Я не могу предположить, чтобы они, получив от кого-либо согласие стать тайным осведомителем, допустили бы, чтобы он не представлял никаких сообщений".
Солженицын неоднократно ссылается в "Архипелаге" на Якубовича.
В Московском лагере на Калужской Заставе Солженицын пробыл около десяти месяцев. Летом 1946 года его переводят в Рыбинск на Шарашку , где он работал по своей специальности — математиком. Оттуда в марте 1947 года на следующую Шарашку — в Загорск Московской области, где он пробыл около четырех месяцев. Летом, в июле 1947 года, его перевели обратно в Москву в научно-исследовательский институт связи (Марфинская шарашка).
Загадочным для меня остается столь частое перемещение. Не объясняется ли это тем, что он весьма успешно выполнял роль Ветрова и его перебрасывали туда, где надо было выполнять соответствующие этой кличке задачи, но другие сексоты справиться с этим не могли.
В Марфинской шарашке Солженицын ведает библиотекой. А через некоторое время его переводят в акустическую лабораторию в подчинение Копелева, где он стал заниматься артикулярной тематикой.
В воспоминаниях о жизни на Шарашке Л. Копелев отмечает весьма странный момент: "В начале пятидесятого года тюремный кум вызвал Солженицына, сказал, что скоро на объект привезут его "подельника" Виткевича и предупредил: "Вам нужно вести себя особенно аккуратно". Рассказывая об этом, Солженицын был очень встревожен: не провокация ли?
Когда Виткевич приехал, первые два-три дня они все свободные часы были вдвоем, сосредоточенно серьезно толковали".
Весьма любопытно! Это с чего же оперуполномоченный вдруг предупреждает заключенного быть особенно аккуратным? Что же так обеспокоило опера? Можно спросить словами Солженицына: "А за что это? А дружба такая — откуда?"
"В те годы и потом, — пишет Копелев, — я верил Солженицыну безоговорочно. Верил вопреки мимолетным сомнениям, вопреки сердитым перебранкам, вопреки предостережениям злоязычных приятелей.
А в 70-х годах пути разошлись. Но это уже другая тема. И время для нее еще не приспело.
Николай Виткевич — русский по матери и поляк по отцу. Он служил полковым химиком на другом фронте и переписывался с Солженицыным. Виткевичу армейский трибунал дал 10 лет.
И позднее на воле, — пишет далее Копелев, — Виткевич продолжал дружить с Солженицыным и его первой женой. В конце пятидесятых годов он даже переехал в Рязань, чтобы жить и работать к ним поближе.
Рассорились они во время встречи Нового, 1964 года, когда Виткевич стал упрекать Солженицына, что тот зазнается, "вообразил себя гением, отделяется от старых друзей...". Год спустя Виткевич приезжает в Москву и пытается доказать Копелеву, что "Санька совсем сбесился от славы, никого слушать не хочет...". В 1974 году Виткевич в брошюре АПН обвинил Солженицына в предательстве.
В мае 1950 года Солженицын был отправлен с Шарашки на этап, но только 19 января 1951 года он стал обитателем Экибастузского лагеря "Степлаг"...
...В двенадцатом номере "Военно-исторического журнала" за 1990 год под заголовком "Ветров, он же Солженицын" была воспроизведена публикация из немецкого журнала "Neue Politik" (№ 2, 1978, г. Гамбург).
Это прокомментированные отрывки из рукописи писателя Франка Арнау , который дал ей предварительное предварительное рабочее название "Без бороды". Собирая материал для этой книги, автор побывал в СССР в 1974 году, где ему загадочным образом попал в руки, как утверждает Арнау, "абсолютно убийственный для репутации С." материал, приоткрывающий подлинную историю трагических январских событий 1952 года в Экибастузских лагерях, описанных Солженицыным в "Архипелаге ГУЛАГ".
Материал дан в немецком переводе, а рядом — в факсимильной копии. Вот его полный и точный текст.
"Сов. секретно.
Донесение С/О от 20/I -52 г.
В свое время мне удалось, по вашему заданию, сблизиться с Иваном Мегелем.
Сегодня утром Мегель встретил меня у пошивочной мастерской и полузагадочно сказал: "Ну, скоро сбудутся пророчества гимна, кто был ничем, тот станет всем!" Из дальнейшего разговора с Мегелем выяснилось, что 22 января з/к Маклуш, Коверченко и Романович собираются поднять восстание. Для этого они уже сколотили надежную группу, в основном, из своих — бандеровцев, припрятали ножи, металлические трубки и доски. Мегель рассказал, что сподвижники Романовича и Маклуша из 2, 8 и 10 бараков должны разбиться на 4 группы и начать одновременно. Первая группа будет освобождать "своих". Далее разговор дословно: "Она же займется и стукачами! Всех знаем! Их кум для отвода глаз тоже в штрафник затолкал. Одна группа берет штрафник и карцер, а вторая в это время давит службы и краснопогонников. Вот так-то!" Затем Мегель рассказал, что 3 и 4 группы должны блокировать проходную и ворота и отключить запасной электро¬движок в зоне.
Ранее я уже сообщал, что бывший полковник польской армии Кензирский и военлет Тищенко сумели достать географическую карту Казахстана, расписание движения пассажирских самолетов и собирают деньги. Теперь я окончательно убежден в том, что они раньше знали о готовящемся восстании и, по-видимому, хотят использовать его для побега. Это предположение подтверждается и словами Мегеля "а полячишка-то вроде умнее всех хочет быть, ну, посмотрим!"
Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами.
Ветров. 20.1.52".
Тут и служебные пометки. В левом верхнем углу: "Доложено в ГУЛаг МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками. Стожаров". Внизу: "Верно: Нач. отдела режима и оперработы Стожаров".
Этот совершенно секретный оперативный документ — донос тайного осведомителя — мог попасть в руки Франка Арнау только из КГБ СССР. Он был тогда заинтересован в распространении на своего с/о компрометирующего материала. А опубликовать такой документ от своего имени КГБ не мог. Во-первых, нарушился бы основной принцип их работы — секретность. Во-вторых, правдивость такой публикации была бы поставлена под сомнение. Вполне логично было сделать "утечку" — передать неофициально этот материал в заинтересованные руки иностранного писателя.
Не в интересах КГБ было выдавать для публикации фальшивку, в которой фигурируют шесть фамилий и которая легко может быть опровергнута. Мне не известны какие-либо опровержения этой публикации. Более того, по словам Н. Решетовской, когда ее бывший муж узнал о его разоблачении как сексота, он воскликнул: "Где ж это видано — своих выдавать"...
...Выступая на своем юбилейном вечере, Солженицын сказал (цитирую по памяти):"Я единственный из оставшихся в живых свидетель тех событий, которые были на Шарашке".
Да, видимо, живые свидетели не всегда нужны, а тем более такие, как я.
Не знаю, какие были основания у В. М. Борисова заявить мне в 1992 году, что Солженицын сейчас не тот человек, кем он был раньше. Не уточнил в свое время, а жаль.
Но сейчас для меня абсолютно ясно, что Солженицын — каким он был, таким он и остался.
Результаты для медвепутов явно неутешительные. Или Вас интересуют результаты по другим претендентам. Кроме КПРФ и ЛДПР кто ещё в списках?
